Избранное

[Бодрый Глобус]

31. НЕОБЫКНОВЕННАЯ ЛЮБОВЬ
Что касается профессора, то он без памяти полюбил свою красавицу Тулю,
или, как по паспорту оказалось, Наталью Каретникову. Он просто не
представлял, что у него может возникнуть такое чувство.
Он часами, когда она спала, смотрел на ее лицо, на ее узенькие бровки и
вздрагивающий ротик. Он боялся пошевельнуться, чтоб не разбудить ее.
И, когда она вставала, он приносил ей чай в кровать и с ложечки кормил
ее, упрашивая и умоляя скушать и выпить еще.
Она ломалась и капризничала, говоря, что у нее нет аппетита и что в
скором времени она, наверное, умрет от туберкулеза или от чего-нибудь
подобного, в то время как волчий аппетит не покидал ее ни днем ни ночью. Она
капризничала, фигуряла и третировала мужа. Она заставляла его по нескольку
раз приносить то одно, то другое. И он, боясь ее гнева и немилости,
безропотно исполнял все ее капризы и желания.
Он страстно и необыкновенно полюбил ее. А она, видя такую любовь,
совершенно дошла до пределов возможного. Она валялась в кровати до тех пор,
пока он не приходил со службы, и вообще часто не желала совсем вставать, и
не хотела даже мыться, говоря, что вода першит ее атласную кожу и закидывает
прыщиками.
Он, намочив полотенце теплой водой с одеколоном, вытирал ее красную
мордочку. И чистил ей зубки, упрашивая ее раскрыть ротик, чтоб пополоскать.
Она, дурачась, плевалась в него полосканием и падала на кровать от
смеха, когда он пытался обидеться или нахмуриться.
Она называла его дурачком, мурочкой и мордочкой, и он таял от этих
ласковых слов, чувствуя себя на седьмом небе от счастья и блаженства.
Теперь Василек, приезжая со службы, приносил ей конфеты и подарки. Он
обещал ей сделать разные меховые пальто и длинные шелковые платья.
Туля, капризничая, требовала разных немыслимых вещей - горностаевых
палантинов, поездки в Японию или в крайнем случае поездки в Ялту, на Черное
море.
Это последнее профессор ей торжественно обещал, после чего она
почувствовала как будто некоторую благодарность и нежную привязанность к
молодеющему старику, надоедавшему ей своими ласками.
Кашкин, видя необычайную любовь, горделиво ходил по дому и, встречаясь
с профессором, говорил, что, не будь его, тот нииогда не увидел бы ничего
подобного, а помер бы в своей лачуге, как последний муравей, без луча
счастья и радости.
Профессор жал ему руку и говорил "мерси", на что Кашкин уклончиво
отвечал, что с "мерси" ему не сшить шубы.
Туля, по временам требуя зрелищ, ходила с профессором в кино и ездила в
Ленинград, посещая там кафе и мюзик-холлы.
И всякий раз профессор, выходя с Тулей из сада, немного трусил, боясь
встретиться с Лидой или с бывшей женой.
Он встретил однажды Лиду, держа свою Тулю под ручку.
Лида страшно покраснела, увидев его. И вдруг, подойдя к нему, неловко и
как-то по-женски ударила его по лицу.
Туля, дико завизжав, хотела, как разъяренная тигрица, броситься на
Лиду. Но Василек, схватив Тулю за руки, отвел ее в сторону и попросил не
впутываться в глупую историю.
Он посмотрел на Лиду скорее равнодушно, чем злобно, и улыбнулся ей
какой-то нехорошей улыбкой, обнажившей его зубы. Затем, приподняв фуражку,
он круто повернулся на каблуках и, взяв свою разъяренную крошку под руку,
проследовал дальше.
Лида бросилась назад, к своему дому. А Василек, потирая щеку, увлекал
подальше свою даму, которая буквально рвалась догнать Лиду, чтоб схватиться
с ней или укусить в щеку.
Кашкин, узнав об этом случае, страшно хохотал, говоря, что теперь
профессор, съев по морде, тем самым окончательно отрезал пути к возвращению.
Он сказал, что случай этот, несомненно, к счастью и что теперь следует
окончательно ликвидировать все отношения.
Он намекал на оставленное в том доме имущество профессора и вызвался
принести все это, если ему будет уделено кое-что из заграничного гардероба
профессора. Туля тоже пожелала пойти вместе с Кашкиным, но Василек попросил
ее не делать этого.
В тот же день Кашкин, придя к Лиде, потребовал суровым тоном выдачи
всего, что полагалось профессору.
Лида вдруг, не сдерживая себя, плюнула в лицо Каш-кина, сказав, что он
может обирать, что ему угодно.
Кашкин, сказав: "Но-но, не очень-то распущайте себя плевками", проник в
комнату и, собрав два узла имущества, вернулся к профессору, умолчав о
плевке.
Однако плевок этот взбудоражил Кашкина. И, почувствовав часа через
полтора крайнее оскорбление, он дал себе слово разорить это осиное гнездо.
И, выйдя в сад, он стал кричать в сторону соседей разные обидные,
оскорбительные слова и названия, предлагая Лиде выйти и обещая заплевать с
ног до головы эту долговязую дылду, которая разыгрывает из себя какую-то
горделивую баронессу.
Покричав еще о безобразии аристократической жизни и вернувшись домой,
Кашкин отобрал из профессорского гардероба несколько пар брюк и джемпер и,
слегка утешившись, позабыл о своих угрозах. Между тем наступил май.
Туля категорически велела профессору достать путевку в дом отдыха на
Кавказ или в Крым.
И Василек, достав путевки, стал поспешно собираться, слегка беспокоясь,
как бы не случилось такого, что помешает им выехать.

[Бодрый Глобус]

Ответ: Избранное

Избранное (продолж.)

Художник начал икать ночью. В точности неизвестно, с чего именно
началась у него икота. Он утверждал, будто он босиком дошел до этажерки и
взял почитать на сон грядущий книгу стихов Сельвинского. В общем,
неизвестно.
Одним словом, он проснулся ночью от икоты. Он полежал некоторое время
на спине, не обращая внимания на это сметное, в сущности, и вздорное
человеческое свойство.
Однако икота не проходила.
Художник выпил водички, походил по комнате, покурил и, не слишком
беспокоясь, завернулся в одеяло, надеясь заснуть.
Однако сон не приходил, и икота не исчезала. Поикав полчаса, художник в
некотором страхе разбудил свою супругу и, бессвязно лепеча, начал объяснять
ей, что с ним происходит.
Супруга, не найдя в этом факте ничего особенного и тем более такого,
благодаря чему можно тревожить и стаскивать людей с кровати, побранившись,
снова заснула, назвав мужа, перед тем как заснуть, тяжелым эгоистом,
психопатом и нравственным уродом.
В общем, утро застало нашего художника сидящим на кровати. Он сидел,
совершенно ошеломленный и потрясенный своей болезнью.
Он икал правильно, как какая-то неведомая машина, через каждые
полминуты.
Он с грустью и со страхом поглядывал на собравшихся к нему
родственников, которые были не менее его напуганы и шокированы такой
странной болезнью. Он икал три дня, с короткими промежутками на сон. На
второй день болезни родственники пригласили врача, который дал
успокоительных капель и велел чем-нибудь поразвлечь больного, отвлечь его
внимание от случайной болезни.
Родственники, во главе с плачущей женой, повели захворавшего в кино и
потом в ресторан. Однако больной икал по-прежнему, вздрагивая всем телом, и
совершенно безучастно относился и к зрелищу, и к еде, которая в изобилии
была подана на стол. Он прекратил было икать, увидев поданный счет, но,
проверив его и расплатившись, снова принялся за свое.
На третий день к вечеру икота прошла сама по себе. Вернее, вспылив и
побранившись с женой, больной отвлекся от своей болезни и, неожиданно
перестав икать, заснул, как камень, в своем кресле (X).

[Dimski]

Ответ: Избранное

Избранное (продолж.)

Художник начал икать ночью. В точности неизвестно, с чего именно
началась у него икота. Он утверждал, будто он босиком дошел до этажерки и
взял почитать на сон грядущий книгу стихов Сельвинского. В общем,
неизвестно.

Хорош Зощенко.... Предлагаете любимые литературные отрывки сюда постить?

[Бодрый Глобус]

Ответ: Избранное

Предлагаете любимые литературные отрывки сюда постить?

Да, кусочки из любимого.
Стихи я не люблю, а вот прозу могу цитировать часами. По абзацу могу определить год издания. Особенно лю Аверченко, Тэффи и Зощенко. Хотя это все так далеко от иммигрантского форума... ))))


На днях женился Егорка Басов. Взял он бабу себе здоровую, мордастую, пудов на пять весом. Вообще повезло человеку.
Перед тем Егорка Басов три года ходил вдовцом — никто не шёл за него. А сватался Егорка чуть не к каждой. Даже к хромой солдатке из местечка. Да дело расстроилось из-за пустяков.
Об этом сватовстве Егорка Басов любил поговорить. При этом врал он неимоверно, всякий раз сообщая всё новые и удивительные подробности.
Все мужики наизусть знали эту историю, но при всяком удобном случае упрашивали Егорку рассказать сначала, заранее давясь от смеха.
— Так как же ты, Егорка, сватался-то? — спрашивали мужики, подмигивая.
— Да так уж,— говорил Егорка,— обмишурился.
— Заторопился, что ли?
— Заторопился,— говорил Егорка.— Время было, конечно, горячее — тут и косить, тут и носить, и хлеб собирать. А тут, братцы мои, помирает моя баба. Сегодня, она, скажем, свалилась, а завтра ей хуже. Мечется, и бредит, и с печки падает.
— Ну,— говорю я ей,— спасибо, Катерина Васильевна,— без ножа вы меня режете. Не вовремя помирать решили. Потерпите,— говорю,— до осени, а осенью помирайте.
А она отмахивается.
Ну, позвал я, конечно, лекаря. За пуд овса. Лекарь пересыпал овёс в свой мешок и говорит:
— Медицина,— говорит,— бессильна что-либо предпринять. Не иначе, как помирает ваша бабочка.
— От какой же,— спрашиваю,— болезни? Извините за нескромный вопрос.
— Это,— говорит,— медицине опять-таки неизвестно.
Дал всё-таки лекарь порошки и уехал.
Положили мы порошки за образа — не помогает. Брендит баба, и мечется, и с печки падает. И к ночи помирает.
Взвыл я, конечно. Время, думаю, горячее — тут и носить, тут и косить, а без бабы немыслимо. Чего делать? — неизвестно. А ежели, например, жениться, то опять-таки на ком это жениться? Которая, может, и пошла бы, да неловко ей наспех. А мне требуется наспех.
Заложил я лошадь, надел новые штаны, ноги вымыл и поехал.
Приезжаю в местечко. Хожу по знакомым.
— Время,— говорю,— горячее, разговаривать много не приходится, нет ли,— говорю,— среди вас какой ни на есть захудалой бабочки, хотя бы слепенькой. Интересуюсь,— говорю,— женитьбой.
— Есть,— говорят,— конечно, но время горячее, браком никто не интересуется. Сходите,— говорят,— к Анисье, к солдатке, может, ту обломаете.
Вот я и пошёл.
Прихожу. Смотрю — сидит на сундуке баба и ногу чешет.
— Здравствуйте,— говорю.— Перестаньте,— говорю,— чесать ногу — дело есть.
— Это,— отвечает,— одно другому не мешает.
— Ну,— говорю,— время горячее, спорить с вами много не приходится, вы да я — нас двое, третьего не требуется, окрутимся,— говорю,— и завтра выходите на работу снопы вязать.
— Можно,— говорит,— если вы мной интересуетесь.
Посмотрел я на неё. Вижу — бабочка ничего, что надо, плотная и работать может.
— Да,— говорю,— интересуюсь, конечно. Но, говорю, ответьте мне, всё равно как на анкету, сколько вам лет от роду?
— А лет,— отвечает,— не так много, как кажется. Лета мои не считаны. А год рождения, сказать — не соврать, одна тыща восемьсот восемьдесят шестой.
— Ну,— говорю,— время горячее, долго считать не приходится. Ежели не врёте, то ладно.
— Нет,— говорит,— не вру, за вранье бог накажет. Собираться, что ли?
— Да,— говорю,— собирайтесь. А много ли имеете вещичек?
— Вещичек,— говорит,— не так много: дыра в кармане да вошь на аркане. Сундучок да перина.
Взяли мы сундучок и перину на телегу. Прихватил я ещё горшок и два полена, и поехали.
Я гоню лошадь, тороплюсь, а бабочка моя на сундучке трясётся и планы решает — как жить будет да чего ей стряпать, да не мешало бы, дескать, в баньку сходить — три года не хожено.
Наконец приехали.
— Вылезайте,— говорю.
Вылезает бабочка с телеги. Да смотрю, как-то неинтересно вылезает — боком и вроде бы хромает на обе ноги. Фу ты, думаю, глупость какая!
— Что вы,— говорю,— бабочка, вроде бы хромаете?
— Да нет,— говорит,— это я так, кокетничаю.
— Да как же, помилуйте, так? Дело это серьёзное, ежели хромаете. Мне,— говорю,— в хозяйстве хромать не требуется.
— Да нет,— говорит,— это маленько на левую ногу. Полвершка, говорит, всего и нехватка.
— Пол,— говорю,— вершка или вершок — это,— говорю,— не речь. Время,— говорю,— горячее — мерить не приходится. Но,— говорю,— это немыслимо. Это и воду понесёте — расплескаете. Извините,— говорю,— обмишурился.
— Нет,— говорит,— дело замётано.
— Нет,— говорю,— не могу. Всё,— говорю,— подходит: и мордоворот ваш мне нравится, и лета — одна тыща восемьсот восемьдесят шесть, но не могу. Извините — промигал ногу.
Стала тут бабочка кричать и чертыхаться, драться, конечно, полезла, не без того. А я тем временем выношу полегоньку имущество на двор.
Съездила она мне раз или два по морде — не считал, а после и говорит:
— Ну,— говорит,— стручок, твоё счастье, что заметил. Вези,— говорит,— назад.
Сели мы в телегу и поехали.
Только не доехали, может, семи верст, как взяла меня ужасная злоба.
«Время,— думаю,— горячее, разговаривать много не приходится, а тут извольте развозить невест по домам».
Скинул я с телеги ейное имущество и гляжу, что будет. А бабочка не усидела и за имуществом спрыгнула. А я повернул кобылку — и к лесу.
А на этом дело кончилось.
Как она дошла домой с сундуком и с периной, мне неизвестно. А только дошла. И через год замуж вышла. И теперь на сносях.
1924